Тренды: май–июнь 2017

За пять лет его правления не был закрыт ни один из 58 французских ядерных энергоблоков, а доля АЭС в производстве электричества в стране практически не изменилась (она многие годы колеблется вокруг 75 % и в 2016 году составила 72 %). Даже твердо и определенно обещанное Ф. Олландом закрытие двухблочной АЭС «Фессенхайм» в итоге отложено до времени, когда у Елисейского дворца будет новый хозяин. Станет ли следующий президент Пятой республики претворять в жизнь все антиядерные лозунги социалистов, теряющих власть?

Многое будет зависеть и от парламентских выборов, которые пройдут в июне. Как показывают опросы последних лет, в отношении к ядерной генерации французское общество разделилось приблизительно пополам: левое крыло выступает за сокращение роли АЭС вплоть до их ликвидации (крайне левые), а среди правых преобладают проядерные настроения.

Позиция уходящего парламента оказала существенное влияние на формирование энергостратегии, принятой в 2015 году. Проведение линии Ф. Олланда обеспечило главным образом левое большинство в нижней палате (Национальном собрании) во главе с социалистами. В то же время проядерные представители законодательной власти, особенно в верхней палате (Сенате), где больше правых сил, добились смягчения ограничений для атомной энергетики, закрепленных в законодательстве в 2015 году. Между тем есть основания полагать, что новый состав нижней палаты, который сформируется летом, в целом «сдвинется вправо» (на фоне размывания политического спектра в сегодняшней Франции), что создаст благоприятные предпосылки для ревизии ядерной стратегии.

Эммануэль Макрон, некогда состоявший в Социалистической партии и участвовавший в президентских выборах от созданной им в прошлом году левоцентристской партии «Вперед», на словах не отказывается от продолжения генеральной линии бывшего соратника Ф. Олланда на снижение зависимости от атомной энергии в долгосрочной перспективе. Однако новый глава государства в этом вопросе выступает с более умеренных и прагматичных позиций. Как в свою бытность министром экономики, так и в ходе президентской кампании Э. Макрон достаточно определенно высказывался за сохранение исключительной роли атомной энергии во Франции, но в то же время, в отличие от его основного соперника по президентской гонке Марин Ле Пэн (см. табл.), он слывет твердым сторонником увеличения удельного веса возобновляемых источников энергии. Вопрос, таким образом, заключается в степени и темпах снижения зависимости от ядерной генерации и повышения роли ВИЭ.

Принятая при Ф. Олланде энергостратегия предусматривает снижение доли АЭС в выработке электроэнергии до 50 % уже к 2025 году и повышение удельного веса ВИЭ в структуре первичных источников энергии до 23 % к 2020 году и 32 % к 2030 году. Последнее означает, что доля ВИЭ в балансе генерации будет гораздо выше.

Энергостратегия и последующие дополнения к законодательству, устанавливающие целевые показатели прироста ВИЭ в среднесрочной перспективе, подразумевают, что к заветной середине 2020-х годов суммарная установленная мощность распределенных ВИЭ (кроме крупных ГЭС) составит в среднем (в зависимости от сценария) порядка ~50 ГВт против сегодняшнего уровня ~21 ГВт. В то же время роль генерации на основных видах органического топлива планируется сократить почти до нуля, а мощность и выработку крупных гидроэлектростанций увеличить незначительно.

Таким образом, сокращение доли атомной энергетики планируется обеспечить исключительно за счет наращивания распределенных ВИЭ, прежде всего двух видов: ветряной и солнечной генерации. Однако, учитывая характерный для распределенных ВИЭ низкий среднегодовой КИУМ, для замещения 25% французской генерации, «отнимаемой» у АЭС, необходимо ввести в тот же период как минимум вдвое больше мощностей распределенных ВИЭ, чем планируется, — не менее 60–70 ГВт за оставшиеся восемь лет. Это потребует дополнительных десятков миллиардов евро (к уже предполагаемой сумме в 30–40 млрд евро) для эскалации ввода ВИЭ.

Высказывания Э. Макрона в ходе избирательной кампании свидетельствуют о том, что он, как и многие во французском истеблишменте, не уверен в выполнимости энергостратегии и не исключает корректировки планов сокращения роли ядерной генерации. Поводом к пересмотру могут послужить новые подтверждения экономической нецелесообразности искусственного уменьшения выработки АЭС, решение о котором, как отмечала в своем прошлогоднем докладе счетная палата Франции, не подкреплялось реальными экономическими расчетами. Для бывшего банкира и министра экономики Э. Макрона экономические соображения, очевидно, будут иметь значение. Особенно вкупе со сменой политической конъюнктуры: если в результате парламентских выборов Национальное собрание «сдвинется вправо», то окончательно созреют не только экономические аргументы, но и политические условия для корректировки энергостратегии Франции.

Банкротство Westinghouse стало второй за последние пару лет финансовой драмой глобально-отраслевого масштаба после падения Areva.

Одним из главных препятствий, о которые споткнулись оба мировых поставщика, стало внедрение ими флагманских энергоблоков с реакторами нового поколения: EPR у Areva и AP1000 у Westinghouse. Такие проекты поглотили намного больше ресурсов, чем предполагалось, и в итоге превратились в непосильный груз (хоть и не единственный), потянувший на дно бизнес каждого из названных вендоров.

Это тем более примечательно, что улучшенная экономика энергоблоков поколений III — III+ стала одним из главных их достоинств, которое так долго рекламировалось поставщиками. Составной частью этой чудесной экономики было как раз повышение эффективности и сокращение издержек строительства новых блоков в расчете на один киловатт установленной мощности. Все это аргументировалось конкретными цифрами экономии по сравнению с блоками предыдущих поколений: гектаров площадки и застройки, кубометров бетона, тонн металла, километров кабеля, численности персонала, месяцев строительства, наконец, долларов и евро. Ожидания от головных блоков были не намного хуже, чем от серийных.

На деле, однако, все оказалось не так радужно: стройки последних поколений пока выходят далеко за рамки заявленных сроков и бюджетов, что делает экономические достоинства новых реакторов не столь очевидными. Причем это характерно не только для конструкций Areva и Westinghouse, но и для их российских и корейских конкурентов (см. табл.). Последние, правда, объясняют неторопливость при вводе в эксплуатацию пилотных блоков отсутствием необходимости спешки из-за того, что динамика энергопотребления в их странах оказалась ниже прогнозов.

Между тем стоимость проектов у них тоже существенно росла. Например, блоки ВВЭР-1200, внедряемые на Нововоронежской и Лениградской АЭС, подорожали примерно вдвое: в среднем с ~65 млрд до ~125 млрд рублей, причем в основном еще до наиболее активной фазы девальвации рубля. Заметное удорожание корейских блоков APR-1400 вообще не вяжется с динамикой национальной валюты: вопреки разнонаправленным флуктуациям корейского вона, эти блоки уверенно набирали ценовой вес: так, первоначальная стоимость пилотной пары (блоков №№ 3,4 АЭС «Шин- Кори») на старте их строительства (в конце 2008 года) составляла около ~6 трлн вон; при закладке в 2014 году аналогичных блоков №№ 5,6 на той же станции стоимость возросла до ~7,6 трлн вон, а к 2016 году тот же проект оценивался в ~8,6 трлн вон. Удорожание в 45 % невозможно объяснить результирующей инфляцией (с начала строительства по настоящее время), не превышавшей 10–15 %.

Конечно, российские и корейские цифры выглядят скромно по сравнению с французско-немецким антирекордом на АЭС «Олкилуото» в Финляндии: там бюджет проекта EPR раздулся примерно в 2,7 раза (с 3,2 млрд евро до 8,5 млрд), а сроки ввода в эксплуатацию оказываются более чем в три раза длиннее (и это еще не окончательные цифры: проект ведь не завершен).

Схожая ситуация с проектом во Франции, стоимость и сроки которого выросли почти в той же пропорции. Хотя третий блок АЭС «Фламанвиль» строит EDF, а не сам поставщик технологии в паре с Siemens, столь внушительный провал сроков и бюджета не добавляет доверия к французской конструкции АЭС, равно как и задержки примерно на три года с сооружением пары почти аналогичных блоков на АЭС «Тайшань» в Китае.

Также далеко не окончена эпопея c реактором AP1000, его ползучим удорожанием и замедлением реализуемых проектов: она началась вскоре после утверждения проектов, и финансовая несостоятельность Westinghouse приведет, в лучшем случае, к дальнейшим дополнительным затратам времени и денег на эти стройки, особенно, вероятно, в США (блоки №№ 3,4 АЭС «Вогл» и №№ 2,3 АЭС «Ви-Си Саммер»).

Таким образом, заметное превышение расчетных сроков и бюджета стало не исключением, а характерной чертой реализуемых полным ходом проектов внедрения реакторов поколений III–III+. Другие поставщики пока не попали в этот список лишь потому, что только недавно начали реализацию своих новейших пилотных проектов (CNNC и CGN с их унифицированным реактором Hualong 1 и SNPTC с CAP1400) либо вообще к ней не приступали (альянс GE и Hitachi с ESBWR; Mitsubishi с APWR и совместным с Areva реактором ATMEA1). Так что об их экономике можно судить лишь по заявленным параметрам, которые, как свидетельствует практика, нередко оказываются далеки от реальности.

Из всего этого следуют вполне определенные выводы. Поставщики технологий ядерной генерации начали нынешнее столетие с соревнования «бумажных», проектных показателей своих конструкций. Их реальное внедрение обернулось бóльшим или меньшим конфузом для всех представителей верхнего сегмента атомного рынка — бизнеса поставки технологий ядерной генерации. В связи с этим полем для конкуренции, приобретающим особую актуальность, становится выполнение взятых на себя обязательств.

Памятуя о целой череде проколов у ведущих игроков рынка, потенциальные заказчики будут с особым вниманием отслеживать соответствие слов делу. А значит, одной конкурентоспособности по цене, безопасности и техническому совершенству АЭС, на которые до сих пор делалась основная ставка, будет недостаточно. Вряд ли многие захотят оказаться в положении заказчиков американских энергоблоков, которым в разгар стройки вдруг объявили, что поставщик и генподрядчик завершить проект на прежних условиях не в состоянии. Или владельцев финской атомной станции, среди которых много потребителей электричества (акционеров компании TVO — совладельца АЭС «Олкилуото»), рассчитывавших получить новые генерирующие мощности лет на девять раньше…

Похоже, одними из первых новое поле конкуренции оценили корейцы. Они вряд ли в состоянии выиграть у китайских коллег ценовое, а теперь уже и технологическое соревнование; не обладают столь внушительными кредитными и инвестиционными ресурсами, чтобы поддержать отечественные заявки, как Пекин или Москва (судя по готовности российской стороны финансировать едва ли не все зарубежные проекты с ВВЭР). Поэтому корейские компании во главе с KEPCO изо всех сил стараются продемонстрировать на примере сооружения АЭС «Барака» в Объединенных Арабских Эмиратах свою способность уложиться в заявленные временные и ценовые рамки.

Очевидно, осознавая, что на кону не только этот проект и даже не перспектива получения контрактов на следующие блоки в тех же ОАЭ, а шансы дальнейшего продвижения корейских ядерных технологий на других рынках. Поэтому их изначальное намерение сдать в эксплуатацию все четыре блока АЭС «Барака» к 2020 году остается в силе. Отставание от графика по отдельным участкам имеется, но оно невелико на фоне многолетних задержек с целым рядом других проектов в мире. Так, к маю 2017 года было завершено строительство блока № 1 первой в арабском мире атомной станции. Вместо положенных 48 месяцев для серийного и 51 месяца для головного энергоблока APR-1400 его строительство длилось около 57 месяцев.

Сообразно сдвигу сроков строительства, ввод в эксплуатацию перенесен на год. Эта, незначительная по мировым меркам, задержка отчасти обусловлена дополнительными требованиями заказчика, возникшими по ходу дела. В общем, арабы пока довольны аккуратностью поставщика-строителя; не случайно в прошлом году корейцы фактически получили то, чего изначально добивались — участие в эксплуатации АЭС как минимум до 2030 года. При этом они будут стремиться к тому же, к чему и при строительстве: продемонстрировать всему миру четкую организацию работы, которая, среди прочего, позволяет Южной Корее уже много лет занимать верхние строчки мирового рейтинга по среднему КИУМ для внушительного корейского ядерного парка.

С этой точки зрения сегодняшние проекты Росатома в Белоруссии и Иране (блоки № № 3,4 АЭС «Бушер») — больше чем просто очередные зарубежные проекты. Это, по существу, первые полностью российские стройки: ведь в Индии (АЭС «Куданкулам») и Китае (АЭС «Тяньвань») строительство велось и ведется местными организациями, а предыдущий проект в Иране (блок № 1 АЭС «Бушер») был далек от типичного для ВВЭР (там пришлось состыковывать российские и немецкие конструкции). Так что именно на двух названных примерах российский атомный комплекс впервые покажет свою способность эффективно строить АЭС от А до Я за пределами своей юрисдикции. Пока темпы работ на Белорусской станции не сильно отстают от графика.

На протяжении десятилетий индийская атомная отрасль страдала от недостатка урана: скромных собственных ресурсов и объема добычи этого сырья не хватало для свободного развития военной и гражданской составляющих ядерной индустрии.

При этом с 1974 по 2008 год Индия была лишена возможности получать уран извне, поскольку ее атомная отрасль находилась в международной блокаде. Из-за военного приоритета индийские АЭС сидели на голодном пайке и работали со значительным недогрузом. Собственная добыча урана не превышала 300–400 тонн (Индия одна из немногих стран, где объем добычи этого сырья засекречен). Открытие поставок в 2008 году далеко не сразу решило проблему: за несколько первых послеблокадных лет страна получила намного меньше урана, чем требовалось ее атомной отрасли для нормальной работы (порядка 1 тыс. тонн в год; в табл. 3 отражены все импортные поставки урана в первые послеблокадные годы).

Виной тому было медленное расширение круга поставщиков и числа сделок: в условиях благоприятной конъюнктуры мирового рынка урана в предшествующие Фукусиме годы ведущие поставщики не торопились идти навстречу Индии, что, очевидно, сказывалось и на цене индийского уранового импорта. Как видно из приведенных данных, в первые шесть лет поставок в них не участвовали такие важнейшие на рынке страны, как Узбекистан (начавший экспортировать уран в Индию с конца 2014 года), Канада (первый канадский уран поступил в страну в декабре 2015 года), Австралия (из которой до сих пор уран в Индию не поставлялся).

Однако кризис на мировом урановом рынке, последовавший за Фукусимой, сделал ведущие уранодобывающие страны сговорчивее. Необходимо пояснить, что в специфическом случае Индии вопрос о поставках зависел в первую очередь не от добывающих уран компаний, которым принадлежат рудники, а именно от государств: заключение коммерческих контрактов становилось возможным только после подписания межправительственного рамочного соглашения о сотрудничестве в атомной сфере и затем (иногда спустя годы) соглашений о гарантиях по контролю за использованием ядерного оборудования и материалов.

Последней среди крупнейших уранодобывающих стран сдалась Австралия. Канберра и Нью-Дели начали переговоры о заключении межправительственного соглашения о сотрудничестве в атомной сфере в 2012 году, а в сентябре 2014 года документ был подписан. Однако страны долго не могли договориться о контроле за использованием ядерных материалов. Все вопросы были сняты лишь к 2016 году, и в ноябре союзный парламент Австралии принял поправки в федеральное законодательство страны, снимающие препятствия для экспорта урана в Индию. Судя по всему, вскоре Нью-Дели возьмет последнюю крепость на мировом рынке урана: в 2017 году следует ожидать коммерческих контрактов на поставки этого сырья с Зеленого континента.

Это окончательно уравняет Индию с полноправными покупателями мирового уранового рынка, подписавшими Договор о нераспространении ядерного оружия. В условиях кризиса на глобальном рынке урана и постепенного завершения ряда долгосрочных контрактов на поставки, часть которых подписана еще до обвала цен, роль крупного покупателя, каковым является Индия, существенно возрастает. Это еще больше усиливает переговорные позиции Нью-Дели в вопросах цены и других условий будущих поставок. Для государства, которое большую часть своих потребностей в уране удовлетворяет за счет покупки у сторонних поставщиков за рубежом, этот фактор играет особую роль.

Между тем в этом же году ожидается другое знаменательное событие, которое внесет лепту в «урановую независимость» Индии — предполагается физпуск (с примерно семилетним опозданием) индийского опытно-промышленного реактора на быстрых нейтронах в Калпаккаме. Это будет означать, что уникальный трехстадийный ядерно-топливный цикл, запланированный Индией более полувека назад, добрался наконец до второй стадии; это позволит начать переход к частичному замыканию ядерно-топливного цикла с вовлечением в него наработанного в индийских реакторах высокофонового плутония и добытого из недр тория, ресурсы которого в стране гораздо больше, чем урана.

До сих пор такое замыкание осуществлялось лишь в «игрушечных», экспериментальных масштабах — преимущественно на исследовательских установках в Атомном центре им. И. Ганди. С пуском PFBR в Калпаккаме Индия станет второй страной в мире, располагающей быстрым реактором промышленного уровня мощности (около 500 МВт электрической). В его бланкете будет нарабатываться в значимых количествах плутоний и, что редкость в таком масштабе, — ²³³U.

Все это приведет к постепенному сдерживанию динамики роста (не сокращению, конечно) потребностей Индии в природном уране. Хотя в первые годы вклад фактора замыкания ЯТЦ будет невелик, по мере запланированного в среднесрочной перспективе строительства нескольких серийных быстрых реакторов этот вклад окажется значительным.

Таким образом, 2017-й станет если и не прорывным по значимости, то весьма символичным по смыслу годом для атомной отрасли Индии. Именно в текущем году страна, вероятно, поставит точку симпатическими чернилами в давно наболевшем урановом вопросе.

Период благостного затишья вокруг иранской ядерной программы, похоже, подходит к концу: нынешняя администрация США решительно настроилась на пересмотр соглашения с Тегераном, которое полтора года назад фактически приоткрыло последнему доступ на мировой атомный рынок и «узаконило» (отчасти ограничив) многие виды его деятельности в ядерной сфере.

Из недавних заявлений, сделанных официальными лицами США, прежде всего президентом Дональдом Трампом и госсекретарем Рексом Тиллерсоном, следует, что Соединенные Штаты всерьез задумались о пересмотре ядерной сделки. Осталось только найти оптимальный способ решения этого вопроса. До середины лета правительственные эксперты должны подготовить конкретные рекомендации на этот счет. Необычно долгая для новой американской Администрации пауза на раздумье перед решительными действиями объясняется рядом объективных трудностей.

Прежде всего, сделка заключалась не только с США: она была оформлена 14 июля 2015 года, когда Иран и представители так называемых стран E3/EU+3 (США, Россия, Китай, Евросоюз и три государства ЕС: Великобритания, Франция, Германия) согласовали Совместный всеобъемлющий план действий (СВПД), основные положения которого 20 июля того же года были одобрены Резолюцией 2231 (2015) Совета безопасности ООН. У остальных участников процесса претензий к Ирану в рамках данного документа до сих пор не было. Более того, некоторые из них уже вовлечены в иранские атомные проекты, в том числе напрямую вытекающие из Соглашения (например, Китай участвует в переделке тяжеловодного реактора в Араке; Россия — в приспособлении центрифужных каскадов в Фордо для производства стабильных изотопов; ЕС — в развитии системы ядерной безопасности Ирана и т.д.).

Кроме того, СВПД открыло сотрудничество и в других, неатомных сферах, где в результате у компаний из ряда стран появились новые интересы на многие миллиарды долларов. Как объяснить всему этому пестрому международному обществу, что последние пару лет они старались зря?

Другая проблема для США заключается в том, что для отмены ядерной сделки Вашингтон пока использует аргументы, не имеющие формального отношения к атомным делам. Иран действительно продолжает развивать ракетные технологии и закупать вооружения, в том числе подпадающие под международные санкции, но только другие, не связанные напрямую с СВПД: претензий к исполнению Тегераном собственно ядерного соглашения у международного сообщества нет, что подтверждается отчетами МАГАТЭ, проводящего регулярный мониторинг по этому вопросу, а также позициями и заявлениями участников сделки. США и многие другие государства недовольны активностью Ирана в ракетной области, его участием в сирийском конфликте, позицией по Израилю — чем угодно, но только не действиями в атомной сфере, где Тегеран доселе скрупулезно исполнял свои обязательства.

Таким образом, в течение ближайших месяцев Вашингтон будет искать возможности решить эти досадные головоломки, а если не получится — попробует принять односторонние меры в отношении Ирана, возможно, выйдя из соглашения и расширив собственные санкции (часть их, не связанная с атомной активностью Ирана, продолжает действовать; отмена других ранее принятых односторонних экономических мер была предусмотрена СВПД). Учитывая исключительное и всеобъемлющее влияние США в мире, даже последний, ограниченный вариант окажется болезненным для Ирана, который только-только начал оправляться от серьезного экономического кризиса, вызванного системой санкций, действовавших до СВПД.

Конечно, нельзя считать безосновательными утверждения США, что меры, предусмотренные СВПД, способны лишь отложить превращение Ирана в ядерную державу. Ведь предусмотренные документом ограничения снимаются через 8–15 лет, а до того времени открытый Тегерану доступ к мировым атомным технологиям может быть использован для совершенствования некоторых аспектов иранской ядерной программы. Однако все это — лишь предположения, не лишенные логики, но не имеющие фактического подтверждения. Можно ли на их основе опять сделать из Ирана «атомного Плохиша» в условиях, когда МАГАТЭ на его ядерных объектах не мониторит разве что туалеты?

Похоже, это один из тех случаев, когда Вашингтону придется позабыть о «юридическом чистоплюйстве» и просто сделать то, что он считает нужным, не углубляясь в дебри международного права. В конце концов, многие ли удержались бы от того же, имея такую военно-экономическую «мышечную массу»?